![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
pavel_slobДжордж У. Буш оказал большую услугу интеллектуалам, которые его люто ненавидят: он помог им стать знаменитостями. Его "война с террором" вызвала ожесточенную полемику в левом лагере по поводу направленности американской внешней политики. На одном фланге сгруппировались интервенционисты типа Пола Бермана и Кристофера Хитченса; эти люди видели главную задачу в том, чтобы дать отпор "исламофашизму" и практикуемому левыми, особенно в Европе, умиротворению "мягкого джихада" - тому, что Берман определил как "бегство интеллектуалов" (именно такое название - The Flight of the Intellectuals - носит готовящаяся к выпуску книга Бермана). На другом фланге сосредоточились либерально настроенные интеллектуалы типа Тони Джадта и Яна Бурумы; их цель состояла в разоблачении либералов-ястребов как "неоконсерваторов задним числом" (après la lettre), ренегатов, которые, по выражению Джадта, предоставляют администрации Буша "этический фиговый листок" для прикрытия агрессивной внешней политики.
Спор велся с яростью и ожесточением на протяжении шести с лишним лет, и каждый его участник оттачивал свою позицию, не забывая наблюдать за поведением других дискутантов - как единомышленников, так и оппонентов. Что происходит с Хитченсом, который то ли сблизился с неоконами по отдельным вопросам, то ли перешел на их сторону окончательно и бесповоротно? Не обусловлена ли позиция Джадта его двусмысленным и пристрастным отношением к Израилю? Не напоминает ли стремление Бурумы во что бы то ни стало прийти к взаимопониманию с "беспокойным элементом" - на этот раз с европейскими мусульманами - тактику умиротворения, которую применяли интеллектуалы 1930-х годов по отношению к нацизму?
Хотя в дебатах по поводу "войны с террором" проскальзывали черты театральности, они достигли такого накала, что вынудили заново поставить вопрос о роли публичного интеллектуала в современном обществе. В прежние времена таких интеллектуалов оценивали по их продукции; сегодня о них судят по производимому ими шуму и полемике, возникающей в связи с их высказываниями. Даже питающие повышенный интерес к знаменитостям издания наподобие New York Observer представляют теперь "литературно-промышленный комплекс" с таким же энтузиазмом, какой вызывают у них петушиные бои между супермоделями. Один из последних выпусков этого журнала был украшен крикливым заголовком: "Нью-йоркские либеральные интеллектуалы вцепились друг другу в глотки: Бурума и Берман затеяли драку по поводу политического ислама".
Конечно, нет ничего нового в том, что интеллектуалы предают друг друга анафеме или, воспользовавшись автобиографическим нарративом о своих утраченных иллюзиях, заводят речь об искуплении, вызывая ярость у защитников ортодоксии; прогресс наблюдается в совершенствовании техники ведения интеллектуальных войн. Если исторически самым мощным оружием, позволявшим контролировать дискуссию, была угроза "отлучения от церкви", то со временем бойцу все легче становилось самому выйти из строя, если не стать перебежчиком. В 1930-е годы Сидней Кук, Ирвинг Кристол и другие набрали политические очки благодаря тому, что порвали с марксизмом. Та же история повторилась, когда Дэниэл Белл, Патрик Мойнихен и Фрэнсис Фукуяма - на разных этапах своей политической одиссеи - покинули ряды неоконсерватизма. В своем классическом исследовании "Политические пилигримы" (Political Pilgrims) Пол Холландер подробно описывает, как левые интеллектуалы, романтизировавшие коммунизм, меняли свои взгляды, столкнувшись с суровой реальностью сталинистского Советского Союза, маоистского Китая, хошиминовского Вьетнама и других "утопий у власти".
При этом в 1930-е - 1940-е годы, когда переход на другие позиции, обвинения в измене и изощренные попытки оправдать партийную линию стали обычной практикой, политика была гораздо менее персонализированной, чем в 1960-е. Но в последующие годы ситуация изменилась. Персоны, избравшие для себя карьеру публичных интеллектуалов, прекрасно осознают, как высоки в этом деле репутационные ставки; может быть, поэтому они ориентируются на роль, которую сыграли в политических дебатах такие фигуры, как Джордж Оруэлл; держа в уме подобные образцы, они кладут в основу своего нарратива "персональное прозрение", дабы позиционировать себя с максимальным эффектом. Вместо того чтобы предаваться одиноким размышлениям, дающим со временем плоды в форме публикаций и книг, которые затмевают собой личное присутствие автора в текущей политической жизни, сегодняшние интеллектуалы зачастую поддаются соблазнам "культуры знаменитостей" и предпочитают распинаться на FOX News и MSNBC, а не развивать свои идеи на страницах научных журналов.
Но поскольку сегодня "жизненные ставки" не столь высоки, как это было в 1930-е - 1940-е годы, нынешнее поколение публичных интеллектуалов лишь отчасти - и скорее по форме, чем по содержанию, - воспроизводит манеру общественного поведения своих предшественников. И если раньше дискуссии были отмечены глубокой интеллектуальной и эмоциональной заинтересованностью и непосредственной вовлеченностью в борьбу, то подоплекой сегодняшних споров служит скорее соперничество между высоколобыми игроками за привилегированный доступ к кормушке; и каждый ход в этой игре продумывается заранее, в свете карьерных перспектив. Жизнь, заполненная серьезными умственными контроверзами, которую критик Лайонел Триллинг воспевал когда-то как отвечающую "высокому призванию интеллектуалов", сменилась существованием, посвященным борьбе за внимание сильных мира сего. По сравнению с "ренегатами" 1930-х - 1940-х годов, подвергавшимися смертельному риску в спорах о фашизме, сталинизме и империализме, сегодняшние перебежчики выглядят как их формальные - ничем, по большому счету, не рискующие - эпигоны.
В 1930-е - 1940-е годы, когда небольшая кучка американских интеллектуалов "спорила о мире", звучала разноголосица мнений, организованная по принципу контрапункта. Когда же началась послевоенная эра, Сидней Хук, Ирвинг Хоу, Дэниэл Белл, Лайонел Триллинг, Джеймс Т. Фаррелл и другие "покинули ряды", чтобы отправиться в крестовый поход против коммунизма с неясным исходом; их отступничество вызвало ответную реакцию в виде борьбы с антикоммунизмом, после чего развернулось движение против анти-антикоммунизма.
Группировавшиеся вокруг журнала The Nation "прогрессисты" наподобие Лилиан Хеллман обличали новоиспеченных либералов-антикоммунистов как предателей. Так родилось обвинение, предъявлявшееся впоследствии всем "перебежчикам": про них говорили, что они сменили один вид экстремизма на другой, прямо противоположный. Так, Мюррей Кемптон жалуется в "Роли нашего времени" (Part of Our Time): "Самый характерный тип антикоммуниста пятидесятых годов - это человек, свидетельствующий против тридцатых годов с той жестокостью, мстительностью и одержимостью, какая была свойственна в 1930-е ему самому: человек такого склада уверен, что он один понимает суть событий и что все окружающие чересчур мягкотелы и апатичны. В подобных проявлениях он остается тем, кем был раньше - солдатом в обществе расслабленных пикейных жилетов".
Это обвинение обычно сопровождается упреком в том, что трансформация взглядов, особенно в направлении "слева направо" (самый распространенный в то время вектор), замешана на стремлении "заключить сделку", в результате которой вчерашний радикал полностью вписывался в американский истеблишмент. Но самый видный "ренегат", отрекшийся от веры в коммунизм, так и не нашел реального интеллектуального пристанища после того, как покинул Партию, и до конца нес на своих плечах бремя отступничества. Уиттакер Чэмберс - человек, имевший больше общего с Артуром Кёстлером, запечатлевшим свой опыт в "Боге, обманувшем надежды" (The God That Failed; эта книга до сих пор является "Библией отступников"), чем с нью-йоркскими интеллектуалами-говорунами, меняющими идеи как перчатки, - действительно присоединился к сталинистскому движению и стал шпионом, что сделало его фигурой, вызывавшей поклонение у одних и зависть у других, таких, как Лайонел Триллинг, который был знаком с Чэмберсом на протяжении двух десятилетий и сделал его главным героем своего романа "Середина путешествия" (The Middle of the Journey, 1947).
Чэмберса дружно проклинали со всех сторон: коммунисты и их попутчики видели в нем ренегата, разоблачившего Элджера Хисса (который, будучи завербован Советским Союзом, участвовал в Ялтинской встрече в качестве помощника Франклина Делано Рузвельта) и тем самым посодействовавшего возникновению "паранойи", которая привела к холодной войне. Для Чэмберса "выход из строя" не имел ничего общего с присоединением к "таблоидизированной" (tabloidized) системе поддержки, при которой знаменитость типа Хитченса входит, наряду с другими модными идолами, в меню, рекомендуемое потребителю медийным мейнстримом. Скорее это было мрачное и безнадежное путешествие на край ночи, о чем рассказал сам Чэмберс в своих потрясающих мемуарах "Свидетельство" (Witness); по его словам, речь шла о "переходе из лагеря победителей в стан побежденных". Запечатленная Чэмберсом одиссея стала со временем - наряду со свидетельствами Кёстлера, Андре Жида, Игнацио Силоне и других, чьи надежды обманул бог коммунизма, - эталоном, с которым так или иначе соизмерялся опыт "перебежчиков" следующих поколений. Нет нужды доказывать, что лишь немногие из тех, кого сегодня обвиняют в мелком предательстве - не Партии, а достоинства интеллектуала, - пережили хотя бы малую толику мук, выпавших на долю Чэмберса, которому в какой-то момент пришлось перейти на нелегальное положение из опасения, что его убьют сталинские агенты. И даже после того, как он вышел из подполья, Чэмберс жил в бедности и небрежении, что полностью соответствовало присущему ему комплексу мученика.
Первому поколению нью-йоркских интеллектуалов была свойственна любовь к безрассудным идеям и экстравагантным точкам зрения, приправленным изрядной дозой реваншизма. Лайонел Абель вспоминает, что в молодости боялся зайти в ванную на вечеринке из опасения получить вербальный нож в спину. Позднее Норман Подгорец и другие хроникеры этого движения сравнивали его участников с разросшейся семьей, имея в виду в том числе и тягостные черты, присущие семейной драме: внутренние разборки, быстро возникающие и стремительно распадающиеся альянсы, привязанность, оборачивающаяся враждой, и любовь, неотличимая от ненависти. Эти люди были крайне озабочены своими взаимоотношениями, но по большей части равнодушны к тому, как они выглядели со стороны. Однако в целом нью-йоркские интеллектуалы общались с миром посредством своей печатной продукции. Ханна Арендт завоевала известность благодаря своему исследованию происхождения тоталитаризма, а Ричард Хофстадтер - благодаря книге о параноидальном стиле политического поведения правых радикалов. Взаимоотношения этих персонажей с другими членами семьи публичных интеллектуалов стали предметом общественного интереса лишь через много лет после их смерти. Дэниэл Белл пишет по этому поводу в "Извилистом пути" (The Winding Passage): "В нашей группе гордились тем, что ее участники придавали значение только идеям, и никому не приходило в голову судить о людях как о знаменитостях".
Ситуация изменилась с появлением Новых левых. Интеллектуалы, задававшие тон в 1960-е годы, испытывали комплекс неполноценности по отношению к "людям тридцатых годов" (они не могли избавиться от ощущения, что находятся "в их тени") и пытались кроить свое политическое поведение - как в содержательном, так и в стилевом отношении - по лекалам этого беспокойного десятилетия. Но это был тот случай, когда история, разыгравшаяся некогда как трагедия, повторилась затем в виде фарса. Как заметил впоследствии Белл, 1960-е оказались на поверку гигантским медиасобытием. Для того чтобы присоединиться к дебатам, достаточно было получить доступ к импровизированной трибуне и мегафону.
Интеллектуалы, принадлежавшие к Новым левым, видели своего главного врага (которого нещадно обличали в печати и на уличных митингах) в либеральном центризме, сумевшем отбиться от правых десять лет назад. Страстные лозунги 1930-х, не выходившие за рамки классической классовой борьбы, сменились манифестами, пропитаннымии идеями революционного насилия, власти черных и сокрушения империализма. Некоторые члены старой гвардии ответили ударом на удар, завязалась серьезная перепалка. Ирвинг Хоу вспоминал, что Том Хейден "скомпрометировал слово ‘оппортунизм’". В результате большинство "старых левых" смирилось с поражением. Самый большой вклад в диалог о законности и порядке внесло "Нью-Йоркское книжное обозрение" (New York Review of Books), поместившее на своей обложке формулу коктейля Молотова вскоре после волнений в Ньюарке.
Именно тогда личное приобрело статус политического, причем не только в Движении, но также и в более широких кругах интеллектуального истеблишмента; как сказано в "Радикальном шике" (Radical Chic) Тома Вулфа, "дуновение слезоточивого газа проникло в салоны Нью-Йорка". Жажда публичного признания приобрела среди интеллектуалов характер одержимости, она деформировала карьеры таких фигур, как Норман Мейлер, и дело дошло до того, что эти, вроде бы, "серьезные люди" сделались неотличимыми от нарциссистов мелкого пошиба типа Эбби Хоффмана. 1960-е ознаменовали собой наступление новой эры - эры интеллектуалов-знаменитостей, которые с легкостью переходили от одной темы к другой, ибо видели свою задачу в одном: высказать как можно больше экстравагантных - и, по возможности, шокирующих - мнений.
По сути дела, это была эпоха, противоположная 1950-м, когда в журнале Time могла быть напечатана передовица, призывавшая к примирению интеллектуалов с Америкой. Теперь именно разрыв с Америкой открывал перед интеллектуалом путь к "релевантности". "Выход из строя" мог послужить самой короткой дорогой к известности, что продемонстрировала карьера Подгореца. В начале 1960-х Подгорец, обладавший незаурядным чутьем, позволявшим ему улавливать "носившиеся в воздухе" культурные тенденции, почувствовал, что вектор политической моды сдвинулся влево. Он мгновенно усвоил ревизионистский подход к холодной войне и порвал со своими менторами, обвинив Триллинга, Хука и других нью-йоркских интеллектуалов в утрате связи с современностью. Своеобразная красота этого "образцового разрыва" состояла в том, что он подготовил почву для следующего отступничества - на этот раз от радикализма, уничтожившего либеральный центризм, - которое привлечет к "ренегату в квадрате" еще больше внимания.
Подлинной причиной отречения Подгореца от левых взглядов послужила враждебная реакция манхэттенских литературных кругов на его книгу "Делая это" (Making It), в которой он признавался в свойственной ему жажде славы, не уступавшей стремлению преуспеть в мире идей. Автобиографическая книга "Делая это", ставившая целью раскрытие "маленьких грязных секретов" нью-йоркской семьи, выставила на всеобщее обозрение нарциссизм 1960-х, в котором персональное обнаруживало свою неспособность переплавиться в политическое, оставаясь чисто личным.
В отличие от Лайонела Триллинга, испытывавшего потребность поделиться своими идеями и прозрениями, Подгорец искал известности не из ощущения возложенной на него миссии. Он хотел стать знаменитостью. Все работы этого автора основаны на импульсах, исходивших от его личной жизни и персональных взаимоотношений. Он снова и снова разыгрывал карту своего отступничества в мемуарах, издававшихся под многозначительными названиями: "Выход из строя" (Breaking Ranks) и "Бывшие друзья" (Ex-Friends). В этих книгах самозабвенно, без утайки и не без смакования описаны испытанные им в детстве унижения, его сексуальная ненасытность и кипучие политические страсти.
Тем не менее, несмотря на мелодраматическую подоплеку своего отступничества, Подгорец действительно ужаснулся, осознав опасность, таившуюся в бескомпромиссном антиамериканизме контркультуры, которая привела к радикализации интеллектуалов и возрождению среди лидеров общественного мнения тех взглядов, которые казались навсегда похороненными после того, как сталинизм был побежден в 1930-е - 1940-е годы. Мэри Маккарти и Сьюзен Зонтаг писали теперь книги, в которых прославлялся Северный Вьетнам и воспевались "советские достижения" в духе апологета сталинизма Вальтера Дюранти. Джон Апдайк стал (в какой-то мере) парией после того, как посмел опубликовать статью под названием "Не обязательно быть голубем" (On Not Being a Dove).
Чутким барометром упадка - и в этом смысле "знаковой фигурой" - был Дуайт Макдональд. Он порвал с марксизмом в конце 1930-х годов (получив вдогонку комментарий Льва Троцкого: "Каждый имеет право быть дураком, но товарищ Макдональд злоупотребляет этой привилегией") и перешел на позиции оголтелого антикоммунизма послевоенной эры. Теперь, в середине 1960-х, он присоединился к нигилистическому карнавалу, появившись на процессе Бобби Сила из Черных пантер с нагрудным значком, на котором был начертан лозунг Элдриджа Кливера: "Либо вы часть решения, либо вы часть проблемы" ("If You’re Not Part of the Solution, You’re Part of the Problem"). В 1968 году он якшался с мятежными студентами Колумбийского университета, называя их антиобщественные выходки "благотворными потрясениями" ("beneficial disturbance").
В правом лагере были свои проблемы. Большая группа интеллектуалов, печатавшихся в National Review (журнале, издававшемся под руководством Уильяма Ф. Бакли-младшего) - таких, как Гарри Уиллс, Джон Леонард, Арлен Кроче и Джоан Дидион, - порвала с этим изданием, чтобы, как выразился Чэмберс, "примкнуть к лагерю победителей". Уиллс написал "Признания консерватора" (Confessions of a Conservative), книгу, послужившую образцом для перебежчиков "справа налево"; его примеру последовал, среди прочих, Майкл Линд, опубликовавший в середине 1990-х свои мемуары под названием "Подняться над консерватизмом: почему правые неадекватны Америке" (Up From Conservatism: Why the Right Is Wrong for America). И все же движение справа налево так никогда и не приобрело статус синдрома, поскольку консерватизм, в отличие от своего антипода, не был секулярной религией, наказывавшей за отступничество - и даже выражение сомнений - полным "отлучением от церкви".
Оглядываясь на причудливые зигзаги интеллектуальной моды, пережитые им за долгую жизнь, социолог Натан Глейзер, сам бывший троцкист, вопрошает: "Как это получилось, что радикал - мягкий, но все же ощущавший в 1950-е годы большее родство с радикалами, чем с либеральными писателями и политиками, - стал в начале 1970-х консерватором, мягким, но все же ощущающим большее родство с людьми, называющими себя сегодня консерваторами, нежели с теми, которые называют себя либералами?"
На этот вопрос не так уж трудно найти ответ. На определенном этапе ситуация на левом фланге изменилась: оттеснив старую гвардию, на авансцену вышли представители нового поколения, студенты-радикалы, очарованные Хо Ши Мином, вождем Мао и Фиделем Кастро и выработавшие новую партийную линию. И это - вполне предсказуемо - привело к новой волне отступничеств. Одни отрекались от спонтанного радикализма (здесь примером может послужить историк Юджин Дженовезе), другие - от радикализма Новых левых, как это было в случае с Питером Кольером и Дэвидом Хоровицем; все эти люди не преминули подробнейшим образом рассказать о том, как их (тогдашний) бог обманул надежды, которым они предавались в 1960-е годы. В связи с этим они, как и их предшественники, были подвергнуты остракизму, демонизированы и едва ли не прокляты своими бывшими товарищами. Один из них писал: "Кому может быть интересна еще одна горстка бьющих себя в грудь отщепенцев, на этот раз кающихся в своей причастности к терроризму, уголовщине и семейному насилию?" Ирония ситуации состоит в том, что этим "товарищем прокурором" был Кристофер Хитченс, который впоследствии сам стал перебежчиком (если он и не примкнул к правым, то, по крайней мере, сильно отдалился от левых).
Вопрос о том, кому интересна горстка отщепенцев, не так прост, как кажется. Что касается "отступников первой волны", то, став еретиками, эти интеллектуалы бросили вызов политическому мейнстриму и подверглись общественному проклятию. Чтобы стать отступником второй волны, то есть порвать с радикализмом в 1960-е годы, также требовалась определенная доля стойкости и личного мужества. Однако сегодня отступничество превратилось в своего рода индустрию, причем довольно прибыльную. На это есть несколько причин. Главная из них состоит в том, что теперь уже нет "церкви" в виде аппарата (сколь угодно неформального), блюдущего чистоту партийной линии и способного предать отступника анафеме. Интеллектуалов-ренегатов больше не отправляют в политическое чистилище за нападки на своих прежних собратьев; мало того, их отступничество вознаграждается получением доступа в таблоидный рай. Дело в том, что в нашей сегодняшней культуре идеи не принимаются слишком близко к сердцу. Нынешняя индустрия интеллектуалов-знаменитостей сделала все от нее зависящее, чтобы мы разучились видеть разницу между идеями и мотивами; то, что раньше было путешествием на край ночи (драматически запечатленным в "Свидетельстве" Чэмберса), теперь больше напоминает прослушивание, или кастинг передачи "Американский идол" (American Idol).
Нетрудно было бы составить внушительный список аналитиков и прочих интеллектуалов, сменивших позиции с такой же легкостью, с какой производится смена одежды. И никакого травматизма! Деймон Линкер, прежде писавший для органа "теоконов" First Things (онлайнового законодателя мод в сфере "духовности"), стал вездесущим либеральным экспертом по правым христианам (Christian right). Кевин Филлипс, принимавший активное участие в разработке "южной стратегии" Ричарда Никсона, придерживается теперь левых взглядов и выступает в роли эксперта по консерватизму. Лоуренс Дж. Корб, служивший в рейгановскую эру в Пентагоне, использует накопленный опыт в статьях, призывающих к радикальному сокращению военных расходов. Джим Слипер, бывший попутчик неоконсервативного движения, резко критиковавший программу негативной дискриминации и политическую корректность, объявился теперь в левом лагере, то бишь в The Nation, в качестве критика центристов (типа Сэма Таненхауса, биографа Чэмберса), которые разоблачаются в его статьях как тайные неоконы. (Пора и мне, воспользовавшись случаем, сделать чистосердечное признание: меня самого тоже нельзя полностью исключить из категории отступников, поскольку я написал критическую книгу о неоконсерватизме, хотя прежде во многом разделял и отстаивал их позиции в сфере внешней политики).
Однако эти фигуры - просто мелюзга по сравнению с тяжеловесами, разорвавшими цепи былых политических связей после событий 11 сентября. Одним из побочных продуктов этих террористических атак было обретение интеллектуалами нового ощущения цели и, стало быть, осмысленности существования. Они почувствовали себя освобожденными от апатии 1990-х, времени, отмеченного только одной всемирно-исторической драмой - наличием следов спермы на легендарном синем платье. Вскоре после теракта колумнист Чарльз Краутхаммер писал: "Оказалось, что упадочность и дряблость [1990-х годов] были всего лишь выходной одеждой, немедленно сброшенной с плеч". Не отставая от него в стремлении "записаться добровольцем", Норман Подгорец, пасущий(ся) теперь на пажитях журнала Commentary в качестве его главного редактора, писал: "Мы взыскуем не только мести, но и ‘нового рождения’; мы хотим вновь обрести уверенность в себе и веру в ‘Прекрасную Америку’. Но существует лишь один путь к этому чудесному состоянию, и он пролегает через то, что Рузвельт и Черчилль называли ‘безоговорочной капитуляцией’ врага". То, что Подгорец впоследствии окрестил Четвертой мировой войной, тогда только начиналось, и такое развитие событий породило в интеллектуальном мире новый "священный союз" - альянс между либеральными ястребами и неоконсерваторами.
Пол Берман отозвался на этот кризис новыми серьезными работами, такими как "Террор и либерализм" (Terror and Liberalism). Но он был исключением. Что касается типового интеллектуала, получившего доступ к микрофону на FOX News, то этот персонаж тратил всю свою энергию на размышления о том, не является ли он новым Джорджем Оруэллом; подобное умонастроение не способствует написанию книг, которые пролили бы свет на проблемы, с которыми столкнулась наша страна в эпоху террора. В это трудно поверить, но факт остается фактом: на протяжении двенадцати лет, предшествовавших 9/11, предметом оживленных спекуляций служил вопрос о том, кто унаследует (или уже унаследовал) мантию Оруэлла. В начале 1983 года Ирвинг Хоу опубликовал в The New Republic статью под названием "Был ли Оруэлл прав?", в которой утверждалось, что автор "1984" вступил бы ныне в борьбу с "аппаратчиками" Восточной Европы. Неделю спустя Норман Подгорец напечатал в Harper’s эссе, озаглавленное "Если бы Оруэлл был жив сегодня"; в этом эссе с полной уверенностью говорилось, что если бы Оруэллу был предоставлен на выбор полный ассортимент существующих политических позиций, он, безусловно, решил бы стать неоконсерватором. Это утверждение (в большой мере потому, что оно было сделано именно Подгорецом) вызвало резкое недовольство у Кристофера Хитченса, который немедленно ответил, что Оруэлл был и всегда оставался независимым человеком левых взглядов (иными словами, "Оруэлл сегодня" - это не кто иной, как Хитченс).
В настоящее время Хитченс (который застолбил участок на этом поле, написав статью "Почему Оруэлл имеет значение") и его бывший английский соотечественник и нынешний попутчик Эндрю Салливан, чей блог открывается эпиграфом из Оруэлла, рекламирующим способность автора (то бишь Салливана) реагировать на события без догматических шор (“To see what is in front of one’s nose is a constant struggle” - "Для того чтобы увидеть, что творится у тебя под носом, необходима постоянная борьба"), позиционируют себя как бесстрашных мыслителей оруэлловского склада. Они до такой степени запудрили мозги почтенной публике, что Рон Розенбаум задался в 2002 году в New York Observer следующим вопросом: "Можно ли сказать, что идет подспудное, возможно, бессознательное (во всяком случае, не выраженное в открытой форме) соперничество между этими двумя поклонниками Оруэлла за право считаться оруэлловской фигурой применительно к 11-му сентября? Я склоняюсь к мнению, что они заслуживают того, чтобы разделить эту честь - хотя бы потому, что каждый придерживается собственной политической базы".
Оруэлл, который был в интеллектуальном отношении одиноким волком, никогда не имел "политической базы". Но нетрудно понять, почему пример Оруэлла будоражит умы интеллектуалов, которые считают себя "подлинными отступниками". Он был архетипической фигурой отступника и апостолом независимого духа, воином, у которого слово не расходилось с делом, человеком, принимавшим непосредственное участие в войне в Испании, на которой ему приходилось сражаться как с фашистами, так и со сталинистами, и он едва не погиб, раненный выстрелом в горло. Вернувшись домой, Оруэлл посвятил себя крайне немодной в те времена борьбе со сталинизмом, опубликовав в 1938 году книгу "Памяти Каталонии". С этого момента и до конца жизни Оруэлл был изгоем; зачастую дело доходило до того, что он прозябал в нищете. Что же касается Хитченса и Салливана, с выгодой обменявших зеленые карты на золотые [traded their green cards for gold cards; имеется в виду то обстоятельство, что, будучи англичанами, они получили в свое время "гринкарты", свидетельства о праве иностранца на постоянное проживание в США. - Прим. перев.], то их опыт не имеет ничего общего с испытаниями, на которые сознательно обрек себя Оруэлл.
Ричард Познер считает, что именно погоня за известностью - а соблазн был велик в силу того, что она стала более доступной с появлением радио и телевизионных ток-шоу и интернета - послужила причиной "грехопадения" публичных интеллектуалов. Он утверждает, что производимая ими ныне продукция характеризуется "невысоким качеством, которое продолжает снижаться: работы публичных интеллектуалов становятся все менее оригинальными, менее интересными и менее значительными".
На современной сцене нет недостатка в фигурах, олицетворяющих собой эту тенденцию, но самым показательным является, на мой взгляд, случай Салливана. Критик Ли Сигель отметил в 2001 году (в статье, опубликованной в Harper’s), что интеллектуальная хватка Салливана ослабла после теракта 11 сентября, когда он написал, что левые, с их "анклавами", представляют угрозу для общества, выполняя в нем функцию "пятой колонны". Сигель высмеивает это утверждение; по его мнению, нелепо придавать статус пятой колонны "разрозненным лунатикам-левакам типа Хомского и его последователей, из жалкого бессилия которых Салливан сконструировал угрозу национальной безопасности". Тем не менее, когда стало ясно, что война в Ираке развертывается не так, как хотелось бы, и дело осложнилось в связи с обсуждением вопроса о пытках, применявшихся войсками и властями США, Салливан спрыгнул с "корабля интервенционизма" и объявил, что консерватизм сбился с пути. В ноябре 2006 года Салливан доложил, что президент Буш, которого он прежде восхвалял как нового Черчилля, "сошел с ума". С тех пор он продвинулся еще дальше, став горячим и (на мой вкус) непомерно льстивым поклонником Барака Обамы.
Что касается Хитченса, то я назвал бы его случай более интригующим. В этом человеке с самого начала видны были задатки ренегата. (В своих неопубликованных мемуарах Мелвин Дж. Ласки вспоминает, что когда он впервые встретился с Хитченсом в конце 1960-х, ему сразу стало ясно, что тот рано или поздно сменит свой троцкизм на консерватизм). Хитченс прославился своими броскими разоблачениями: он "ниспроверг", среди прочих, Генри Киссинджера, Далай-ламу, мать Терезу и Уинстона Черчилля. Он назвал Нормана Подгореца "еще одним моральным и интеллектуальным хулиганом, мечтающим о том, чтобы у него хватило духу стать настоящим подлецом". Как заметил Пол Холландер, тщательно проследивший зигзаги мысли американских интеллектуалов, "Хитченс испытывает аллергию к взвешенным, нюансированным суждениям". Холландер отмечает также, что Хитченс всерьез возомнил себя - ни больше ни меньше - новым Оруэллом: "Его восхищение "простыми людьми" почерпнуто не из жизни, а из книг: оно ориентируется на аналогичные чувства Оруэлла".
Действительно, после 9/11 в статьях Хитченса все чаще встречаются пассажи, в которых прославляются "грубые, но неунывающие, стоически настроенные пролетарии, истощающие силы на работе и продолжающие обитать в городских трущобах". Но в его по видимости трагических писаниях все громче звучит мотив личной мобилизации: автор считает себя призванным донести до публики прежде всего этот мессидж. Хитченс пишет: "Я пережил наплыв самых разных эмоций, от гнева до тошноты, но надо всей этой сумятицей возобладало другое ощущение, обернувшееся - к моему удивлению и удовольствию - чувством радостного возбуждения. Оно было вызвано близостью самого страшного врага - теологического варварства, - представшего передо мной с открытым забралом, в полный рост". В этом пассаже ключевым является слово "возбуждение". Нынешние публичные интеллектуалы не могут обойтись без стимулирующих средств. Как и в случае с Подгорецом, 11 сентября предоставило Хитченсу возможность принять участие во всемирно-исторической драме; это был шанс сыграть, наконец, свою звездную роль.
Хитченс слишком умен, чтобы признать, что он покинул ряды левых или выбрал местом своего обитания ничейную землю, находящуюся вне конвенциональных идеологических категорий. Но именно потому, что он сохранил склад ума (если не ум) "записного левака", Хитченс вызывает лютую ненависть прежде всего у тех, кто некогда называл его товарищем. Британский парламентарий Джордж Гэллоуэй, приехавший в Соединенные Штаты, чтобы защитить себя перед Конгрессом от обвинений в незаконных финансовых сделках с Саддамом Хусейном, назвал Хитченса "гнилым троцкистским попугаем". Но враждебность такого рода как раз и служит источником энергии для Хитченса, Пола Бермана и им подобных. Атаки со стороны прежних соратников только подтверждают их представление о себе как об одиноких мучениках, готовых пострадать за правду - классическая позиция интеллектуала со времен Сократа, испившего чашу цикуты.
Когда война в Ираке стала восприниматься негативно, убеждения Хитченса подверглись испытанию на прочность. В ноябрьском номере Vanity Fair за 2007 год он писал: "Как один из тех, кто выступал за освобождение Ирака, я не могу снять с себя ответственность за кровавые последствия войны, становящейся все более выморочной и жестокой". Рассказывая об угрызениях совести, которые он испытал в связи с тем, что один молодой человек, начитавшийся его статей, опубликованных после 9/11, записался в армию добровольцем и погиб в Ираке, Хитченс снова вспоминает об Оруэлле. "Если Америка может спонтанно производить таких людей, как Марк, - пишет он, - значит, она обладает запасом органичной, а не просто бюрократической внутренней безопасности. Позаимствую в этой связи у Оруэлла фразу, которую он произнес, когда впервые увидел революционную Барселону: ‘Я мгновенно узнал в ней то положение вещей, за которое стоило бороться’". Однако очень скоро, в одной из следующих статей, Хитченс дал себе волю и вернулся к жанру автопортрета, подробнейшим образом поделившись с читателем своими ощущениями в связи с перенесенными им спа-процедурами, включавшими в себя, кроме различных обертываний и увлажнений, наложение на веки ломтиков огурца.
Когда Уиттакер Чэмберс порвал с коммунистическим движением, он был уверен, что Советский Союз выйдет победителем из холодной войны. Интеллектуалы наподобие Хитченса и Салливана - люди совсем иного склада. Они перебегают в стан противника, будучи убежденными, что сделали правильный выбор, то есть примкнули к тем, кому суждено одержать историческую победу. Поступая таким образом, они сами роют яму, в которую рано или поздно упадут. Эти мнимые "оруэллы" напоминают свою ролевую модель только в одном отношении. Как гражданская война в Испании развеяла иллюзии, которые были у Оруэлла на первых порах, когда он только вступил в борьбу, так и война в Ираке, которую поначалу так пламенно и импульсивно поддерживали наши интеллектуалы, потребовала от них непредвиденных душевных мук, пересмотра взглядов и переоценки дивидендов (если не убытков), которые принесла им занятая позиция.
Несколько десятилетий назад Дуайт Макдональд неосторожно выдал (в собственном словесном автопортрете) тайну публичного интеллектуала, признав себя "чистым журналистом", то есть человеком, в котором мания величия соседствует с фривольностью. "Ибо кто такой журналист? - вопрошал Макдональд. - Увы, это невежественный и неглубокий парень, кибицер (kibitzer), сторонний наблюдатель, дающий непрошеные советы, а не человек дела, взыскующий правды и свершений". С тех пор поиски подлинной аутентичности среди враждующих между собой американских интеллектуалов стали еще более неподлинными и неаутентичными. Кажется, этим отступникам от собственных спекулятивных построений присуще только одно постоянное убеждение - вера в то, что прайм-тайм никогда не кончается и show must go on.
============
Джейкоб Хейлбрюнн (Jacob Heilbrunn) - главный редактор журнала The National Interest и автор готовящейся к печати книги "Они знали, что были правы: восхождение неоконов" (They Knew They Were Right: The Rise of the Neocons).
Перевод Иосифа Фридмана.
Спор велся с яростью и ожесточением на протяжении шести с лишним лет, и каждый его участник оттачивал свою позицию, не забывая наблюдать за поведением других дискутантов - как единомышленников, так и оппонентов. Что происходит с Хитченсом, который то ли сблизился с неоконами по отдельным вопросам, то ли перешел на их сторону окончательно и бесповоротно? Не обусловлена ли позиция Джадта его двусмысленным и пристрастным отношением к Израилю? Не напоминает ли стремление Бурумы во что бы то ни стало прийти к взаимопониманию с "беспокойным элементом" - на этот раз с европейскими мусульманами - тактику умиротворения, которую применяли интеллектуалы 1930-х годов по отношению к нацизму?
Хотя в дебатах по поводу "войны с террором" проскальзывали черты театральности, они достигли такого накала, что вынудили заново поставить вопрос о роли публичного интеллектуала в современном обществе. В прежние времена таких интеллектуалов оценивали по их продукции; сегодня о них судят по производимому ими шуму и полемике, возникающей в связи с их высказываниями. Даже питающие повышенный интерес к знаменитостям издания наподобие New York Observer представляют теперь "литературно-промышленный комплекс" с таким же энтузиазмом, какой вызывают у них петушиные бои между супермоделями. Один из последних выпусков этого журнала был украшен крикливым заголовком: "Нью-йоркские либеральные интеллектуалы вцепились друг другу в глотки: Бурума и Берман затеяли драку по поводу политического ислама".
Конечно, нет ничего нового в том, что интеллектуалы предают друг друга анафеме или, воспользовавшись автобиографическим нарративом о своих утраченных иллюзиях, заводят речь об искуплении, вызывая ярость у защитников ортодоксии; прогресс наблюдается в совершенствовании техники ведения интеллектуальных войн. Если исторически самым мощным оружием, позволявшим контролировать дискуссию, была угроза "отлучения от церкви", то со временем бойцу все легче становилось самому выйти из строя, если не стать перебежчиком. В 1930-е годы Сидней Кук, Ирвинг Кристол и другие набрали политические очки благодаря тому, что порвали с марксизмом. Та же история повторилась, когда Дэниэл Белл, Патрик Мойнихен и Фрэнсис Фукуяма - на разных этапах своей политической одиссеи - покинули ряды неоконсерватизма. В своем классическом исследовании "Политические пилигримы" (Political Pilgrims) Пол Холландер подробно описывает, как левые интеллектуалы, романтизировавшие коммунизм, меняли свои взгляды, столкнувшись с суровой реальностью сталинистского Советского Союза, маоистского Китая, хошиминовского Вьетнама и других "утопий у власти".
При этом в 1930-е - 1940-е годы, когда переход на другие позиции, обвинения в измене и изощренные попытки оправдать партийную линию стали обычной практикой, политика была гораздо менее персонализированной, чем в 1960-е. Но в последующие годы ситуация изменилась. Персоны, избравшие для себя карьеру публичных интеллектуалов, прекрасно осознают, как высоки в этом деле репутационные ставки; может быть, поэтому они ориентируются на роль, которую сыграли в политических дебатах такие фигуры, как Джордж Оруэлл; держа в уме подобные образцы, они кладут в основу своего нарратива "персональное прозрение", дабы позиционировать себя с максимальным эффектом. Вместо того чтобы предаваться одиноким размышлениям, дающим со временем плоды в форме публикаций и книг, которые затмевают собой личное присутствие автора в текущей политической жизни, сегодняшние интеллектуалы зачастую поддаются соблазнам "культуры знаменитостей" и предпочитают распинаться на FOX News и MSNBC, а не развивать свои идеи на страницах научных журналов.
Но поскольку сегодня "жизненные ставки" не столь высоки, как это было в 1930-е - 1940-е годы, нынешнее поколение публичных интеллектуалов лишь отчасти - и скорее по форме, чем по содержанию, - воспроизводит манеру общественного поведения своих предшественников. И если раньше дискуссии были отмечены глубокой интеллектуальной и эмоциональной заинтересованностью и непосредственной вовлеченностью в борьбу, то подоплекой сегодняшних споров служит скорее соперничество между высоколобыми игроками за привилегированный доступ к кормушке; и каждый ход в этой игре продумывается заранее, в свете карьерных перспектив. Жизнь, заполненная серьезными умственными контроверзами, которую критик Лайонел Триллинг воспевал когда-то как отвечающую "высокому призванию интеллектуалов", сменилась существованием, посвященным борьбе за внимание сильных мира сего. По сравнению с "ренегатами" 1930-х - 1940-х годов, подвергавшимися смертельному риску в спорах о фашизме, сталинизме и империализме, сегодняшние перебежчики выглядят как их формальные - ничем, по большому счету, не рискующие - эпигоны.
В 1930-е - 1940-е годы, когда небольшая кучка американских интеллектуалов "спорила о мире", звучала разноголосица мнений, организованная по принципу контрапункта. Когда же началась послевоенная эра, Сидней Хук, Ирвинг Хоу, Дэниэл Белл, Лайонел Триллинг, Джеймс Т. Фаррелл и другие "покинули ряды", чтобы отправиться в крестовый поход против коммунизма с неясным исходом; их отступничество вызвало ответную реакцию в виде борьбы с антикоммунизмом, после чего развернулось движение против анти-антикоммунизма.
Группировавшиеся вокруг журнала The Nation "прогрессисты" наподобие Лилиан Хеллман обличали новоиспеченных либералов-антикоммунистов как предателей. Так родилось обвинение, предъявлявшееся впоследствии всем "перебежчикам": про них говорили, что они сменили один вид экстремизма на другой, прямо противоположный. Так, Мюррей Кемптон жалуется в "Роли нашего времени" (Part of Our Time): "Самый характерный тип антикоммуниста пятидесятых годов - это человек, свидетельствующий против тридцатых годов с той жестокостью, мстительностью и одержимостью, какая была свойственна в 1930-е ему самому: человек такого склада уверен, что он один понимает суть событий и что все окружающие чересчур мягкотелы и апатичны. В подобных проявлениях он остается тем, кем был раньше - солдатом в обществе расслабленных пикейных жилетов".
Это обвинение обычно сопровождается упреком в том, что трансформация взглядов, особенно в направлении "слева направо" (самый распространенный в то время вектор), замешана на стремлении "заключить сделку", в результате которой вчерашний радикал полностью вписывался в американский истеблишмент. Но самый видный "ренегат", отрекшийся от веры в коммунизм, так и не нашел реального интеллектуального пристанища после того, как покинул Партию, и до конца нес на своих плечах бремя отступничества. Уиттакер Чэмберс - человек, имевший больше общего с Артуром Кёстлером, запечатлевшим свой опыт в "Боге, обманувшем надежды" (The God That Failed; эта книга до сих пор является "Библией отступников"), чем с нью-йоркскими интеллектуалами-говорунами, меняющими идеи как перчатки, - действительно присоединился к сталинистскому движению и стал шпионом, что сделало его фигурой, вызывавшей поклонение у одних и зависть у других, таких, как Лайонел Триллинг, который был знаком с Чэмберсом на протяжении двух десятилетий и сделал его главным героем своего романа "Середина путешествия" (The Middle of the Journey, 1947).
Чэмберса дружно проклинали со всех сторон: коммунисты и их попутчики видели в нем ренегата, разоблачившего Элджера Хисса (который, будучи завербован Советским Союзом, участвовал в Ялтинской встрече в качестве помощника Франклина Делано Рузвельта) и тем самым посодействовавшего возникновению "паранойи", которая привела к холодной войне. Для Чэмберса "выход из строя" не имел ничего общего с присоединением к "таблоидизированной" (tabloidized) системе поддержки, при которой знаменитость типа Хитченса входит, наряду с другими модными идолами, в меню, рекомендуемое потребителю медийным мейнстримом. Скорее это было мрачное и безнадежное путешествие на край ночи, о чем рассказал сам Чэмберс в своих потрясающих мемуарах "Свидетельство" (Witness); по его словам, речь шла о "переходе из лагеря победителей в стан побежденных". Запечатленная Чэмберсом одиссея стала со временем - наряду со свидетельствами Кёстлера, Андре Жида, Игнацио Силоне и других, чьи надежды обманул бог коммунизма, - эталоном, с которым так или иначе соизмерялся опыт "перебежчиков" следующих поколений. Нет нужды доказывать, что лишь немногие из тех, кого сегодня обвиняют в мелком предательстве - не Партии, а достоинства интеллектуала, - пережили хотя бы малую толику мук, выпавших на долю Чэмберса, которому в какой-то момент пришлось перейти на нелегальное положение из опасения, что его убьют сталинские агенты. И даже после того, как он вышел из подполья, Чэмберс жил в бедности и небрежении, что полностью соответствовало присущему ему комплексу мученика.
Первому поколению нью-йоркских интеллектуалов была свойственна любовь к безрассудным идеям и экстравагантным точкам зрения, приправленным изрядной дозой реваншизма. Лайонел Абель вспоминает, что в молодости боялся зайти в ванную на вечеринке из опасения получить вербальный нож в спину. Позднее Норман Подгорец и другие хроникеры этого движения сравнивали его участников с разросшейся семьей, имея в виду в том числе и тягостные черты, присущие семейной драме: внутренние разборки, быстро возникающие и стремительно распадающиеся альянсы, привязанность, оборачивающаяся враждой, и любовь, неотличимая от ненависти. Эти люди были крайне озабочены своими взаимоотношениями, но по большей части равнодушны к тому, как они выглядели со стороны. Однако в целом нью-йоркские интеллектуалы общались с миром посредством своей печатной продукции. Ханна Арендт завоевала известность благодаря своему исследованию происхождения тоталитаризма, а Ричард Хофстадтер - благодаря книге о параноидальном стиле политического поведения правых радикалов. Взаимоотношения этих персонажей с другими членами семьи публичных интеллектуалов стали предметом общественного интереса лишь через много лет после их смерти. Дэниэл Белл пишет по этому поводу в "Извилистом пути" (The Winding Passage): "В нашей группе гордились тем, что ее участники придавали значение только идеям, и никому не приходило в голову судить о людях как о знаменитостях".
Ситуация изменилась с появлением Новых левых. Интеллектуалы, задававшие тон в 1960-е годы, испытывали комплекс неполноценности по отношению к "людям тридцатых годов" (они не могли избавиться от ощущения, что находятся "в их тени") и пытались кроить свое политическое поведение - как в содержательном, так и в стилевом отношении - по лекалам этого беспокойного десятилетия. Но это был тот случай, когда история, разыгравшаяся некогда как трагедия, повторилась затем в виде фарса. Как заметил впоследствии Белл, 1960-е оказались на поверку гигантским медиасобытием. Для того чтобы присоединиться к дебатам, достаточно было получить доступ к импровизированной трибуне и мегафону.
Интеллектуалы, принадлежавшие к Новым левым, видели своего главного врага (которого нещадно обличали в печати и на уличных митингах) в либеральном центризме, сумевшем отбиться от правых десять лет назад. Страстные лозунги 1930-х, не выходившие за рамки классической классовой борьбы, сменились манифестами, пропитаннымии идеями революционного насилия, власти черных и сокрушения империализма. Некоторые члены старой гвардии ответили ударом на удар, завязалась серьезная перепалка. Ирвинг Хоу вспоминал, что Том Хейден "скомпрометировал слово ‘оппортунизм’". В результате большинство "старых левых" смирилось с поражением. Самый большой вклад в диалог о законности и порядке внесло "Нью-Йоркское книжное обозрение" (New York Review of Books), поместившее на своей обложке формулу коктейля Молотова вскоре после волнений в Ньюарке.
Именно тогда личное приобрело статус политического, причем не только в Движении, но также и в более широких кругах интеллектуального истеблишмента; как сказано в "Радикальном шике" (Radical Chic) Тома Вулфа, "дуновение слезоточивого газа проникло в салоны Нью-Йорка". Жажда публичного признания приобрела среди интеллектуалов характер одержимости, она деформировала карьеры таких фигур, как Норман Мейлер, и дело дошло до того, что эти, вроде бы, "серьезные люди" сделались неотличимыми от нарциссистов мелкого пошиба типа Эбби Хоффмана. 1960-е ознаменовали собой наступление новой эры - эры интеллектуалов-знаменитостей, которые с легкостью переходили от одной темы к другой, ибо видели свою задачу в одном: высказать как можно больше экстравагантных - и, по возможности, шокирующих - мнений.
По сути дела, это была эпоха, противоположная 1950-м, когда в журнале Time могла быть напечатана передовица, призывавшая к примирению интеллектуалов с Америкой. Теперь именно разрыв с Америкой открывал перед интеллектуалом путь к "релевантности". "Выход из строя" мог послужить самой короткой дорогой к известности, что продемонстрировала карьера Подгореца. В начале 1960-х Подгорец, обладавший незаурядным чутьем, позволявшим ему улавливать "носившиеся в воздухе" культурные тенденции, почувствовал, что вектор политической моды сдвинулся влево. Он мгновенно усвоил ревизионистский подход к холодной войне и порвал со своими менторами, обвинив Триллинга, Хука и других нью-йоркских интеллектуалов в утрате связи с современностью. Своеобразная красота этого "образцового разрыва" состояла в том, что он подготовил почву для следующего отступничества - на этот раз от радикализма, уничтожившего либеральный центризм, - которое привлечет к "ренегату в квадрате" еще больше внимания.
Подлинной причиной отречения Подгореца от левых взглядов послужила враждебная реакция манхэттенских литературных кругов на его книгу "Делая это" (Making It), в которой он признавался в свойственной ему жажде славы, не уступавшей стремлению преуспеть в мире идей. Автобиографическая книга "Делая это", ставившая целью раскрытие "маленьких грязных секретов" нью-йоркской семьи, выставила на всеобщее обозрение нарциссизм 1960-х, в котором персональное обнаруживало свою неспособность переплавиться в политическое, оставаясь чисто личным.
В отличие от Лайонела Триллинга, испытывавшего потребность поделиться своими идеями и прозрениями, Подгорец искал известности не из ощущения возложенной на него миссии. Он хотел стать знаменитостью. Все работы этого автора основаны на импульсах, исходивших от его личной жизни и персональных взаимоотношений. Он снова и снова разыгрывал карту своего отступничества в мемуарах, издававшихся под многозначительными названиями: "Выход из строя" (Breaking Ranks) и "Бывшие друзья" (Ex-Friends). В этих книгах самозабвенно, без утайки и не без смакования описаны испытанные им в детстве унижения, его сексуальная ненасытность и кипучие политические страсти.
Тем не менее, несмотря на мелодраматическую подоплеку своего отступничества, Подгорец действительно ужаснулся, осознав опасность, таившуюся в бескомпромиссном антиамериканизме контркультуры, которая привела к радикализации интеллектуалов и возрождению среди лидеров общественного мнения тех взглядов, которые казались навсегда похороненными после того, как сталинизм был побежден в 1930-е - 1940-е годы. Мэри Маккарти и Сьюзен Зонтаг писали теперь книги, в которых прославлялся Северный Вьетнам и воспевались "советские достижения" в духе апологета сталинизма Вальтера Дюранти. Джон Апдайк стал (в какой-то мере) парией после того, как посмел опубликовать статью под названием "Не обязательно быть голубем" (On Not Being a Dove).
Чутким барометром упадка - и в этом смысле "знаковой фигурой" - был Дуайт Макдональд. Он порвал с марксизмом в конце 1930-х годов (получив вдогонку комментарий Льва Троцкого: "Каждый имеет право быть дураком, но товарищ Макдональд злоупотребляет этой привилегией") и перешел на позиции оголтелого антикоммунизма послевоенной эры. Теперь, в середине 1960-х, он присоединился к нигилистическому карнавалу, появившись на процессе Бобби Сила из Черных пантер с нагрудным значком, на котором был начертан лозунг Элдриджа Кливера: "Либо вы часть решения, либо вы часть проблемы" ("If You’re Not Part of the Solution, You’re Part of the Problem"). В 1968 году он якшался с мятежными студентами Колумбийского университета, называя их антиобщественные выходки "благотворными потрясениями" ("beneficial disturbance").
В правом лагере были свои проблемы. Большая группа интеллектуалов, печатавшихся в National Review (журнале, издававшемся под руководством Уильяма Ф. Бакли-младшего) - таких, как Гарри Уиллс, Джон Леонард, Арлен Кроче и Джоан Дидион, - порвала с этим изданием, чтобы, как выразился Чэмберс, "примкнуть к лагерю победителей". Уиллс написал "Признания консерватора" (Confessions of a Conservative), книгу, послужившую образцом для перебежчиков "справа налево"; его примеру последовал, среди прочих, Майкл Линд, опубликовавший в середине 1990-х свои мемуары под названием "Подняться над консерватизмом: почему правые неадекватны Америке" (Up From Conservatism: Why the Right Is Wrong for America). И все же движение справа налево так никогда и не приобрело статус синдрома, поскольку консерватизм, в отличие от своего антипода, не был секулярной религией, наказывавшей за отступничество - и даже выражение сомнений - полным "отлучением от церкви".
Оглядываясь на причудливые зигзаги интеллектуальной моды, пережитые им за долгую жизнь, социолог Натан Глейзер, сам бывший троцкист, вопрошает: "Как это получилось, что радикал - мягкий, но все же ощущавший в 1950-е годы большее родство с радикалами, чем с либеральными писателями и политиками, - стал в начале 1970-х консерватором, мягким, но все же ощущающим большее родство с людьми, называющими себя сегодня консерваторами, нежели с теми, которые называют себя либералами?"
На этот вопрос не так уж трудно найти ответ. На определенном этапе ситуация на левом фланге изменилась: оттеснив старую гвардию, на авансцену вышли представители нового поколения, студенты-радикалы, очарованные Хо Ши Мином, вождем Мао и Фиделем Кастро и выработавшие новую партийную линию. И это - вполне предсказуемо - привело к новой волне отступничеств. Одни отрекались от спонтанного радикализма (здесь примером может послужить историк Юджин Дженовезе), другие - от радикализма Новых левых, как это было в случае с Питером Кольером и Дэвидом Хоровицем; все эти люди не преминули подробнейшим образом рассказать о том, как их (тогдашний) бог обманул надежды, которым они предавались в 1960-е годы. В связи с этим они, как и их предшественники, были подвергнуты остракизму, демонизированы и едва ли не прокляты своими бывшими товарищами. Один из них писал: "Кому может быть интересна еще одна горстка бьющих себя в грудь отщепенцев, на этот раз кающихся в своей причастности к терроризму, уголовщине и семейному насилию?" Ирония ситуации состоит в том, что этим "товарищем прокурором" был Кристофер Хитченс, который впоследствии сам стал перебежчиком (если он и не примкнул к правым, то, по крайней мере, сильно отдалился от левых).
Вопрос о том, кому интересна горстка отщепенцев, не так прост, как кажется. Что касается "отступников первой волны", то, став еретиками, эти интеллектуалы бросили вызов политическому мейнстриму и подверглись общественному проклятию. Чтобы стать отступником второй волны, то есть порвать с радикализмом в 1960-е годы, также требовалась определенная доля стойкости и личного мужества. Однако сегодня отступничество превратилось в своего рода индустрию, причем довольно прибыльную. На это есть несколько причин. Главная из них состоит в том, что теперь уже нет "церкви" в виде аппарата (сколь угодно неформального), блюдущего чистоту партийной линии и способного предать отступника анафеме. Интеллектуалов-ренегатов больше не отправляют в политическое чистилище за нападки на своих прежних собратьев; мало того, их отступничество вознаграждается получением доступа в таблоидный рай. Дело в том, что в нашей сегодняшней культуре идеи не принимаются слишком близко к сердцу. Нынешняя индустрия интеллектуалов-знаменитостей сделала все от нее зависящее, чтобы мы разучились видеть разницу между идеями и мотивами; то, что раньше было путешествием на край ночи (драматически запечатленным в "Свидетельстве" Чэмберса), теперь больше напоминает прослушивание, или кастинг передачи "Американский идол" (American Idol).
Нетрудно было бы составить внушительный список аналитиков и прочих интеллектуалов, сменивших позиции с такой же легкостью, с какой производится смена одежды. И никакого травматизма! Деймон Линкер, прежде писавший для органа "теоконов" First Things (онлайнового законодателя мод в сфере "духовности"), стал вездесущим либеральным экспертом по правым христианам (Christian right). Кевин Филлипс, принимавший активное участие в разработке "южной стратегии" Ричарда Никсона, придерживается теперь левых взглядов и выступает в роли эксперта по консерватизму. Лоуренс Дж. Корб, служивший в рейгановскую эру в Пентагоне, использует накопленный опыт в статьях, призывающих к радикальному сокращению военных расходов. Джим Слипер, бывший попутчик неоконсервативного движения, резко критиковавший программу негативной дискриминации и политическую корректность, объявился теперь в левом лагере, то бишь в The Nation, в качестве критика центристов (типа Сэма Таненхауса, биографа Чэмберса), которые разоблачаются в его статьях как тайные неоконы. (Пора и мне, воспользовавшись случаем, сделать чистосердечное признание: меня самого тоже нельзя полностью исключить из категории отступников, поскольку я написал критическую книгу о неоконсерватизме, хотя прежде во многом разделял и отстаивал их позиции в сфере внешней политики).
Однако эти фигуры - просто мелюзга по сравнению с тяжеловесами, разорвавшими цепи былых политических связей после событий 11 сентября. Одним из побочных продуктов этих террористических атак было обретение интеллектуалами нового ощущения цели и, стало быть, осмысленности существования. Они почувствовали себя освобожденными от апатии 1990-х, времени, отмеченного только одной всемирно-исторической драмой - наличием следов спермы на легендарном синем платье. Вскоре после теракта колумнист Чарльз Краутхаммер писал: "Оказалось, что упадочность и дряблость [1990-х годов] были всего лишь выходной одеждой, немедленно сброшенной с плеч". Не отставая от него в стремлении "записаться добровольцем", Норман Подгорец, пасущий(ся) теперь на пажитях журнала Commentary в качестве его главного редактора, писал: "Мы взыскуем не только мести, но и ‘нового рождения’; мы хотим вновь обрести уверенность в себе и веру в ‘Прекрасную Америку’. Но существует лишь один путь к этому чудесному состоянию, и он пролегает через то, что Рузвельт и Черчилль называли ‘безоговорочной капитуляцией’ врага". То, что Подгорец впоследствии окрестил Четвертой мировой войной, тогда только начиналось, и такое развитие событий породило в интеллектуальном мире новый "священный союз" - альянс между либеральными ястребами и неоконсерваторами.
Пол Берман отозвался на этот кризис новыми серьезными работами, такими как "Террор и либерализм" (Terror and Liberalism). Но он был исключением. Что касается типового интеллектуала, получившего доступ к микрофону на FOX News, то этот персонаж тратил всю свою энергию на размышления о том, не является ли он новым Джорджем Оруэллом; подобное умонастроение не способствует написанию книг, которые пролили бы свет на проблемы, с которыми столкнулась наша страна в эпоху террора. В это трудно поверить, но факт остается фактом: на протяжении двенадцати лет, предшествовавших 9/11, предметом оживленных спекуляций служил вопрос о том, кто унаследует (или уже унаследовал) мантию Оруэлла. В начале 1983 года Ирвинг Хоу опубликовал в The New Republic статью под названием "Был ли Оруэлл прав?", в которой утверждалось, что автор "1984" вступил бы ныне в борьбу с "аппаратчиками" Восточной Европы. Неделю спустя Норман Подгорец напечатал в Harper’s эссе, озаглавленное "Если бы Оруэлл был жив сегодня"; в этом эссе с полной уверенностью говорилось, что если бы Оруэллу был предоставлен на выбор полный ассортимент существующих политических позиций, он, безусловно, решил бы стать неоконсерватором. Это утверждение (в большой мере потому, что оно было сделано именно Подгорецом) вызвало резкое недовольство у Кристофера Хитченса, который немедленно ответил, что Оруэлл был и всегда оставался независимым человеком левых взглядов (иными словами, "Оруэлл сегодня" - это не кто иной, как Хитченс).
В настоящее время Хитченс (который застолбил участок на этом поле, написав статью "Почему Оруэлл имеет значение") и его бывший английский соотечественник и нынешний попутчик Эндрю Салливан, чей блог открывается эпиграфом из Оруэлла, рекламирующим способность автора (то бишь Салливана) реагировать на события без догматических шор (“To see what is in front of one’s nose is a constant struggle” - "Для того чтобы увидеть, что творится у тебя под носом, необходима постоянная борьба"), позиционируют себя как бесстрашных мыслителей оруэлловского склада. Они до такой степени запудрили мозги почтенной публике, что Рон Розенбаум задался в 2002 году в New York Observer следующим вопросом: "Можно ли сказать, что идет подспудное, возможно, бессознательное (во всяком случае, не выраженное в открытой форме) соперничество между этими двумя поклонниками Оруэлла за право считаться оруэлловской фигурой применительно к 11-му сентября? Я склоняюсь к мнению, что они заслуживают того, чтобы разделить эту честь - хотя бы потому, что каждый придерживается собственной политической базы".
Оруэлл, который был в интеллектуальном отношении одиноким волком, никогда не имел "политической базы". Но нетрудно понять, почему пример Оруэлла будоражит умы интеллектуалов, которые считают себя "подлинными отступниками". Он был архетипической фигурой отступника и апостолом независимого духа, воином, у которого слово не расходилось с делом, человеком, принимавшим непосредственное участие в войне в Испании, на которой ему приходилось сражаться как с фашистами, так и со сталинистами, и он едва не погиб, раненный выстрелом в горло. Вернувшись домой, Оруэлл посвятил себя крайне немодной в те времена борьбе со сталинизмом, опубликовав в 1938 году книгу "Памяти Каталонии". С этого момента и до конца жизни Оруэлл был изгоем; зачастую дело доходило до того, что он прозябал в нищете. Что же касается Хитченса и Салливана, с выгодой обменявших зеленые карты на золотые [traded their green cards for gold cards; имеется в виду то обстоятельство, что, будучи англичанами, они получили в свое время "гринкарты", свидетельства о праве иностранца на постоянное проживание в США. - Прим. перев.], то их опыт не имеет ничего общего с испытаниями, на которые сознательно обрек себя Оруэлл.
Ричард Познер считает, что именно погоня за известностью - а соблазн был велик в силу того, что она стала более доступной с появлением радио и телевизионных ток-шоу и интернета - послужила причиной "грехопадения" публичных интеллектуалов. Он утверждает, что производимая ими ныне продукция характеризуется "невысоким качеством, которое продолжает снижаться: работы публичных интеллектуалов становятся все менее оригинальными, менее интересными и менее значительными".
На современной сцене нет недостатка в фигурах, олицетворяющих собой эту тенденцию, но самым показательным является, на мой взгляд, случай Салливана. Критик Ли Сигель отметил в 2001 году (в статье, опубликованной в Harper’s), что интеллектуальная хватка Салливана ослабла после теракта 11 сентября, когда он написал, что левые, с их "анклавами", представляют угрозу для общества, выполняя в нем функцию "пятой колонны". Сигель высмеивает это утверждение; по его мнению, нелепо придавать статус пятой колонны "разрозненным лунатикам-левакам типа Хомского и его последователей, из жалкого бессилия которых Салливан сконструировал угрозу национальной безопасности". Тем не менее, когда стало ясно, что война в Ираке развертывается не так, как хотелось бы, и дело осложнилось в связи с обсуждением вопроса о пытках, применявшихся войсками и властями США, Салливан спрыгнул с "корабля интервенционизма" и объявил, что консерватизм сбился с пути. В ноябре 2006 года Салливан доложил, что президент Буш, которого он прежде восхвалял как нового Черчилля, "сошел с ума". С тех пор он продвинулся еще дальше, став горячим и (на мой вкус) непомерно льстивым поклонником Барака Обамы.
Что касается Хитченса, то я назвал бы его случай более интригующим. В этом человеке с самого начала видны были задатки ренегата. (В своих неопубликованных мемуарах Мелвин Дж. Ласки вспоминает, что когда он впервые встретился с Хитченсом в конце 1960-х, ему сразу стало ясно, что тот рано или поздно сменит свой троцкизм на консерватизм). Хитченс прославился своими броскими разоблачениями: он "ниспроверг", среди прочих, Генри Киссинджера, Далай-ламу, мать Терезу и Уинстона Черчилля. Он назвал Нормана Подгореца "еще одним моральным и интеллектуальным хулиганом, мечтающим о том, чтобы у него хватило духу стать настоящим подлецом". Как заметил Пол Холландер, тщательно проследивший зигзаги мысли американских интеллектуалов, "Хитченс испытывает аллергию к взвешенным, нюансированным суждениям". Холландер отмечает также, что Хитченс всерьез возомнил себя - ни больше ни меньше - новым Оруэллом: "Его восхищение "простыми людьми" почерпнуто не из жизни, а из книг: оно ориентируется на аналогичные чувства Оруэлла".
Действительно, после 9/11 в статьях Хитченса все чаще встречаются пассажи, в которых прославляются "грубые, но неунывающие, стоически настроенные пролетарии, истощающие силы на работе и продолжающие обитать в городских трущобах". Но в его по видимости трагических писаниях все громче звучит мотив личной мобилизации: автор считает себя призванным донести до публики прежде всего этот мессидж. Хитченс пишет: "Я пережил наплыв самых разных эмоций, от гнева до тошноты, но надо всей этой сумятицей возобладало другое ощущение, обернувшееся - к моему удивлению и удовольствию - чувством радостного возбуждения. Оно было вызвано близостью самого страшного врага - теологического варварства, - представшего передо мной с открытым забралом, в полный рост". В этом пассаже ключевым является слово "возбуждение". Нынешние публичные интеллектуалы не могут обойтись без стимулирующих средств. Как и в случае с Подгорецом, 11 сентября предоставило Хитченсу возможность принять участие во всемирно-исторической драме; это был шанс сыграть, наконец, свою звездную роль.
Хитченс слишком умен, чтобы признать, что он покинул ряды левых или выбрал местом своего обитания ничейную землю, находящуюся вне конвенциональных идеологических категорий. Но именно потому, что он сохранил склад ума (если не ум) "записного левака", Хитченс вызывает лютую ненависть прежде всего у тех, кто некогда называл его товарищем. Британский парламентарий Джордж Гэллоуэй, приехавший в Соединенные Штаты, чтобы защитить себя перед Конгрессом от обвинений в незаконных финансовых сделках с Саддамом Хусейном, назвал Хитченса "гнилым троцкистским попугаем". Но враждебность такого рода как раз и служит источником энергии для Хитченса, Пола Бермана и им подобных. Атаки со стороны прежних соратников только подтверждают их представление о себе как об одиноких мучениках, готовых пострадать за правду - классическая позиция интеллектуала со времен Сократа, испившего чашу цикуты.
Когда война в Ираке стала восприниматься негативно, убеждения Хитченса подверглись испытанию на прочность. В ноябрьском номере Vanity Fair за 2007 год он писал: "Как один из тех, кто выступал за освобождение Ирака, я не могу снять с себя ответственность за кровавые последствия войны, становящейся все более выморочной и жестокой". Рассказывая об угрызениях совести, которые он испытал в связи с тем, что один молодой человек, начитавшийся его статей, опубликованных после 9/11, записался в армию добровольцем и погиб в Ираке, Хитченс снова вспоминает об Оруэлле. "Если Америка может спонтанно производить таких людей, как Марк, - пишет он, - значит, она обладает запасом органичной, а не просто бюрократической внутренней безопасности. Позаимствую в этой связи у Оруэлла фразу, которую он произнес, когда впервые увидел революционную Барселону: ‘Я мгновенно узнал в ней то положение вещей, за которое стоило бороться’". Однако очень скоро, в одной из следующих статей, Хитченс дал себе волю и вернулся к жанру автопортрета, подробнейшим образом поделившись с читателем своими ощущениями в связи с перенесенными им спа-процедурами, включавшими в себя, кроме различных обертываний и увлажнений, наложение на веки ломтиков огурца.
Когда Уиттакер Чэмберс порвал с коммунистическим движением, он был уверен, что Советский Союз выйдет победителем из холодной войны. Интеллектуалы наподобие Хитченса и Салливана - люди совсем иного склада. Они перебегают в стан противника, будучи убежденными, что сделали правильный выбор, то есть примкнули к тем, кому суждено одержать историческую победу. Поступая таким образом, они сами роют яму, в которую рано или поздно упадут. Эти мнимые "оруэллы" напоминают свою ролевую модель только в одном отношении. Как гражданская война в Испании развеяла иллюзии, которые были у Оруэлла на первых порах, когда он только вступил в борьбу, так и война в Ираке, которую поначалу так пламенно и импульсивно поддерживали наши интеллектуалы, потребовала от них непредвиденных душевных мук, пересмотра взглядов и переоценки дивидендов (если не убытков), которые принесла им занятая позиция.
Несколько десятилетий назад Дуайт Макдональд неосторожно выдал (в собственном словесном автопортрете) тайну публичного интеллектуала, признав себя "чистым журналистом", то есть человеком, в котором мания величия соседствует с фривольностью. "Ибо кто такой журналист? - вопрошал Макдональд. - Увы, это невежественный и неглубокий парень, кибицер (kibitzer), сторонний наблюдатель, дающий непрошеные советы, а не человек дела, взыскующий правды и свершений". С тех пор поиски подлинной аутентичности среди враждующих между собой американских интеллектуалов стали еще более неподлинными и неаутентичными. Кажется, этим отступникам от собственных спекулятивных построений присуще только одно постоянное убеждение - вера в то, что прайм-тайм никогда не кончается и show must go on.
============
Джейкоб Хейлбрюнн (Jacob Heilbrunn) - главный редактор журнала The National Interest и автор готовящейся к печати книги "Они знали, что были правы: восхождение неоконов" (They Knew They Were Right: The Rise of the Neocons).
Перевод Иосифа Фридмана.
